Гражданская война, разделившая страну на «красных» и «белых», породила небывалое для дореволюционной России количество плакатов, листовок, агитационных брошюр. В органах пропаганды обеих воюющих сторон работали (хотя нередко не подписывали своих произведений) выдающиеся писатели и художники. К. С. Малевич, М. З. Шагал и К. С. Петров-Водкин оформляли красные агитпоезда, И. Я. Билибин и Е. Е. Лансере – плакаты ОСВАГа (агитационного бюро при армии А. И. Деникина). Для органов пропаганды белых армий писали А. И. Куприн и Е. Н. Чириков, для советских «Окон РОСТа» –  В. В. Маяковский. При этом красная пропаганда традиционно оценивается как «блестяще организованная», а белая – как «бездарно-бюрократическая» и чуждая «народным массам»1. Но прежде чем подтверждать или оспаривать это распространенное мнение, следует сначала представить себе, каков был образный строй агитационного искусства на той и на другой стороне, какие историко-культурные, нравственные, религиозные смыслы за ним стояли.

Материалом данного исследования являются листовки, агитационные брошюры, воззвания полководцев к войскам и мирному населению, а также совсем небольшие тексты (призывы, лозунги, пояснительные надписи), размещенные на плакатах. Последние особенно интересны благодаря соединению вербальных средств пропаганды с невербальными; как будет показано ниже, в интересующем нас аспекте (продолжение или отторжение христианской традиции) эти невербальные средства подчиняются тем же закономерностям, что и художественная литература данной эпохи.

Советские агитационные тексты резко выделяются многочисленными призывами не просто победить, а непременно убить противника: Смерть беспощадная врагам революции!2; Смерть Хвостиковым3, Крыжановским и всем другим офицерам и генералам4; Товарищи крестьяне!Помещичья гадина еще не добита…; Рабочий в городе уже расправился с царем и фабрикантом,селянину и батраку в деревне надо поскорее покончить с кулаком…; Необходимо уничтожить Деникина…; Уничтожайте Булак-Балаховича!; Смерть Врангелю!; Смерть Булак-Балаховичу!5 и т. д. Подобные надписи характерны и для советских плакатов: Смерть Колчаку и прочим приспешникам царя и капитализма («Все на Урал!», 1919); Врангель еще жив, добей его без пощады (одноименный плакат, 1920); Уничтожьте черных гадов («Враг у ворот», 1919) и др. Обращаясь к населению Кубанской и Терской областей, Ставропольской губернии и Черноморского побережья, Всероссийская Чрезвычайная Комиссия предупреждала: В случае <…> оказания какого бы то ни было содействия белогвардейским бандам виновных ожидает самая беспощадная расправа <…>. Карающая рука Советвласти беспощадно сметет с лица земли всех врагов трудового народа6. Советская листовка «К казакам» (август 1920; подписали командующий 9-й Кубанской армией М. К. Левандовский и член РВС И. В. Косиор) объявляла:Стальное кольцо красноармейских штыков <…> сжимается и беспощадно уничтожит вас7.

Как видно из приведенных цитат, в «красной» агитационной литературе очень широко представлена лексическая группа, объединенная внеязыковой категорией «смерть». В побудительных речевых актах используется как сама лексема смерть, так и различные синонимы глагола «убивать» – добивать (по определению В. И. Даля, «бить до смерти»8), уничтожать,кончать, сметать с лица земли. При этом и к власти, в пользу которой ведется данная агитация, и к ее конкретным действиям прилагается эпитет беспощадный, то есть «безжалостный, немилосердный, жестокий» (бытовавшее в XIX простонародное слово беспощадник означало «немилосердный, жестокий, зверский человек»9). Казалось бы, это противоречит задачам агитации: для характеристики «своей» стороны используется слово, которое имеет в русском языке негативный смысл. Однако вряд ли сотни советских пропагандистов стремились дискредитировать власть большевиков; следовательно, процитированные агитационные тексты опираются на иную, не свойственную прежней русской культуре (и потому не успевшую отразиться в языке) систему этических оценок.

В этой новой системе духовно-нравственных координат беспощадность занимает то почетное место, которое раньше принадлежало милосердию; если Пушкин видел причину своей «любезности народу» в том, что он «милость к падшим призывал», то Советская власть устами своих пропагандистов выставляет как собственное достоинство именно безжалостность. Повтор эпитета беспощадный в разных его формах создает образ новой, непобедимой политической силы. Этот словесный ряд подкрепляется изобразительным. Так, на плакате Д. С. Моора (настоящая фамилия – Орлов) «Слава победителю красноармейцу!» (1920) прославляемый победитель в буквальном смысле попирает ногами груду тел убитых и недобитых «буржуев» – выразительный пример открытого противостояния христианской этике. Закономерно, что данный плакат послужил обложкой одного из номеров журнала «Безбожник у станка», постоянным сотрудником (а в 1923-1928 – и художественным редактором) которого был Д. С. Моор.

При этом предназначенный к уничтожению противник получает метафорические наименования гадина, гады, паразиты; один из бронепоездов Красной армии носил название «Смерть паразитам». В данном отношении лексика лозунгов времен Гражданской войны предваряет язык советских газет 1920-х–1930-х годов – например, образный строй опубликованных в этих газетах статей М. Горького («О мещанстве», «О предателях», «О злопыхателях» и др.). Называя их автора «превосходным пропагандистом»10, Ж. Нива отмечал, насколько велик в перечисленных заметках «удельный вес презрительных кличек, сравнений с животными», употребленных по отношению к реальным и мнимым противникам советского строя: «Среди многочисленных “зоологических” уподоблений наиболее часты сравнения с солитером <…>. Второй наиболее частотный образ – муха»11.

Примечателен и плакат 1920 г., на котором глава Советского государства сметает с земного шара «классово чуждых» персонажей, в том числе священника: «Товарищ Ленин очищает землю от нечисти». Его автором считается М. М. Черемных; по другим сведениям, эту работу по его рисунку выполнил В. Н. Дени (подлинная фамилия – Денисов), создатель «Окон РОСТА», позднее – один из создателей «Окон ТАСС», сотрудник журнала «Безбожник у станка». По традиции, нечистью, или нечистой силой, в русском языке именовались дьявол, бесы, т. е. сверхъестественные силы, враждебные Христу. «Красная» пропаганда, напротив, прилагает это наименование к представителям христианского общества. Оно выполняет ту же функцию, что и метафоры гадина, паразиты – позволяет избавиться от мысли о противнике как о человеке.

Сопоставляя тексты «красных» и «белых» листовок, А. А. Черкасов констатировал, что, судя по ним, «в мирной ликвидации <…> оппозиции большевики были не заинтересованы. В свою очередь белогвардейцы <…> обращались к большевикам подчеркнуто вежливо, указывая на их заблуждения и ошибки и одновременно призывая их в свои ряды»12. Для сравнения, во время Гражданской войны действовали красные бронепоезда «Смерть Деникину» и «Смерть кадетам», но среди белых бронепоездов ни один не назывался, например, «Смерть Ленину» или «Смерть комиссарам». Плакат с характерным текстом «Ваши родные и близкие стонут под игом большевистских комиссаров…» (Ростов-на-Дону, 1919; художник скрылся за подписью VZ), призывает не убивать этих комиссаров, но выручать страдающих людей: …идите же спасать их!В «белых» листовках, независимо от региона военных действий, не встречаются призывы добитьили уничтожить противника – только победить, рассеять, выгнать. В этом отношении типично воззвание Верховного правителя А. В. Колчака к его армии (1919): Солдаты должны рассеять те банды богоотступников, которые защищают гибельное для русских самодержавие народных комиссаров…13. Выражение банды богоотступников, при всей негативности оценки противника, не приравнивает его ни к презираемым животным, ни к нечистой силе; богоотступник – это, прежде всего, человек, который в иных обстоятельствах может и вернуться к Богу.

Между тем в изображении советских пропагандистов руководители Белого движения воюют под лозунгом беспощадной расправы. На плакатах, созданных В. Н. Дени в 1919 г., Колчак то призывает «Расстрелять каждого десятого рабочего и крестьянина» («Мы, Божьей милостью Колчак…»), то едет под виселицей с надписью рабочим и крестьянам – веревка («Тройка»), а Деникин и его окружение вдохновляются девизом «Бей рабочих и крестьян» («Деникинская банда»). Эти призывы не только не имеют ничего общего с реальными декларациями и приказами названных военачальников, но и противоречат логике: если белые действительно являются «помещиками и капиталистами», то они не могут желать физического истребления «рабочих и крестьян», поскольку живут за счет их труда. Очевидно, что белым здесь приписаны «перевернутые» большевистские лозунги: советские агитаторы призывают убивать помещиков, кулаков, фабрикантов и т. д. – значит, «защитники эксплуататоров» для восстановления паритета должны призывать к массовому уничтожению «трудящихся». Но суть дела в том, что белая пропаганда вообще не призывает к убийствам, тем более по классовому признаку (что является неповторимой чертой коммунистической идеологии). «Белые» листовки призывают читателей не убивать врагов-красноармейцев, а самим умирать за родину, например: Все должны без различия политических мнений и социальных взглядов встать под одно знамя – русский национальный флаг и идти умирать и смертью своей воскрешать Единую Россию14.

Борьба с большевиками рисуется в агитационных текстах как защита христианской веры. Например: Женщины и девушки, желающие встать на защиту Веры и Отечества, вступайте добровольцами в дружины Святого Креста… (Омск, сентябрь 1919)15. Воззвание «От Высшего Церковного управления к воинству, подвизающемуся на всех фронтах» (ноябрь 1918) начинается с обращения: Воины Христолюбивые, доблестные защитники Святой Церкви и дорогой Родины!16 Создатели этого небольшого текста (первой под документом стоит подпись архиепископа Омского и Павлодарского Сильвестра, в 2000 году причисленного Русской Православной Церковью к лику святых) призывают читателей: Встаньте теснее около своего Верховного Вождя [A. B. Колчака. – С. Ш.], плотнее сомкните вокруг него свои ряды, чтобы защитить отчизну от насильников и предателей. Святая Церковь шлет вам, страстотерпцы,свое благословение и молит Господа об укреплении ваших сил в борьбе с врагом17.

Редактор Литературно-политического пресс-бюро Добровольческой армии С. А. Соколов в своей стихотворной брошюре «Обманутым братьям. В красные окопы» (1919) писал о коммунистах:

Задумали, окаянные, ни мало, ни много,

Отнявши свободу, отнять и Бога.

Только стой!

Руки долой!

От вас мы видали разные виды,

Но этой последней обиды

Ни от кого не снесет

Крещеный народ18.

Приглашая красноармейцев в Белую армию, этот автор характеризует ее словами:

Там все, кто присягу Руси не нарушил,

Там все, кто не продал антихристу душу…19

Слова Россия (Русь) и Родина – ключевые для «белых» агитационных текстов: Где ты,великая Россия и матерь-покровительница славянских народов?20 (Урал, 1918); Истерзанная,разорванная на куски Русь, когда-то сильная и могущественная, залита кровью…21 (Пермь, 1919);К вам, граждане, не принявшим еще участия в великом таинстве возрождения Родины,обращаемся мы…22 (Урал, 1919); Русские люди, офицеры и солдаты Красной армии! Россия,родина наша, гибнет…23 (Крым, 1920) и т. д.

При этом послереволюционная судьба родной страны рассматривается в категориях смерти(гибели) и воскресения. Выше уже цитировался призыв смертью своей воскрешать Единую Россию. Он варьируется в разных листовках и агитационных материалах. Например: Как прекратить этот ужас? Ответ ясен: надо создать государственный порядок, надо воскресить Россию24. Данная особенность «белой» пропаганды соответствует пасхальному архетипу русской культуры, который был выделен и проанализирован И. А. Есауловым как конституирующее для отечественной словесности явление25.

В подобных пропагандистских текстах провозглашается тождество Родины (Отечества,Отчизны) и Святой Руси, например: Великая Родина наша – Святая Русь гибнет…26 (Омск, 1919). Листовка, призывающая переходить в армию Врангеля, кончалась словами: Да здравствует Святая Русь, Русь свободная, Русь Великая27. О тождественности для «белого» лагеря понятий Россия и Святая Русь свидетельствуют не только листовки и воззвания, но и песни, которые также в определенном смысле являются агитационными материалами. Например:

Вспоили вы нас и вскормили,

Отчизны родные поля,

И мы беззаветно любили

Тебя, Святой Руси земля28.

В большевистских листовках также подчас присутствует аллегорический женский образ, вдохновляющий воинов на борьбу, но это фигура не России, как в «белых» агитационных текстах (Россия идет! Россия зовет29), а Революции: Мировая Революция рассчитывает на Красную армию, на ее революционный дух30. О противоположности России и Революции писал еще в 1848 г. Ф. И. Тютчев, который усматривал в этой антитезе религиозный смысл: «Прежде всего, Россия – христианская держава… <…> Революция же, прежде всего – враг христианства. Антихристианский дух есть душа Революции, ее сущностное, отличительное свойство»31. Та же антитеза выразительно звучит в незаконченной повести А. И. Солженицына «Люби революцию», где автор так обрисовал свое юношеское восприятие родины (действие происходит летом 1941 г.): «У этой страны последнее время появилось второе подставное название – “Россия”, – даже чем-то и приятное слово, оттого что раньше было всегда запрещено и проклято, а теперь всё чаще стало появляться на страницах газет. Слово это чем-то льстило, что-то напоминало, но не рождало своего законченного строя чувств и даже раздражало, когда им, кипарисно-ладанным, соломенно-березовым, пытались заставить молодое свежее слово “Революция”, дымившееся горячей кровью. Всё поколение их родилось для того, чтобы пронести Революцию с шестой части Земли на всю Землю»32. Как видно, для автобиографического героя тысячелетняя историческая Россия – чужая страна. Эта особенность советской ментальности (которая отличала, разумеется, не только молодого А. И. Солженицына) была сформирована не в последнюю очередь благодаря усилиям и успехам большевистской пропаганды. В конце 1930-х гг., как констатируется в приведенной цитате, понятия «Россия» и «Родина» перестали считаться в СССР «белогвардейскими», однако были наделены принципиально новым содержанием, определившим своеобразие советского патриотизма. «Кипарисно-ладанные» (иначе говоря, православные) коннотации, раздражавшие героя повести «Люби революцию», отныне исключались. «Реабилитированное» наименованиеРоссия вошло в советские пропагандистские тексты как синоним не Святой Руси, а родины Октября. Впрочем, эта тема уже выходит за рамки данного исследования.

В большевистской агитации времен Гражданской войны слово Россия употребляется редко и обязательно вместе с определением Свободная или, что чаще, Советская33 («Советская Россия – осажденный лагерь», 1919). Предпочитается аббревиатура РСФСР. Образ, обозначаемый ею, не имеет никаких примет исторической России; такова, например, красная цитадель, которую штурмуют (под трехцветными русскими знаменами) черные полчища контрреволюции на уже упоминавшемся плакате «Враг у ворот». По контрасту, «белая» пропаганда с помощью различных визуальных и вербальных средств утверждает мысль о преемственности Белого движения с русской культурой и государственностью минувших веков, вплоть до Древней Руси. Само употребление на плакатах слова Русь как синонима наименования Россия («За Русь!», «Плач измученной Руси») указывает на историческую глубину того феномена, к защите которого призываются граждане; шрифт на этих плакатах также иногда стилизован под древнерусское письмо.

Данная особенность «белой» пропаганды соответствует тому принципу, который в романе А. И. Солженицына «Март Семнадцатого» высказывает П. Б. Струве (напомним, что в годы Гражданской войны этот философ и публицист активно сотрудничал в ОСВАГе): «В нашей свободе <…> мы должны услышать и плач Ярославны, всю Киевскую Русь. И московские Думы. И новгородскую волю. И ополченцев Пожарского. И Азовское сиденье. И свободных архангельских крестьян. Народ – живёт сразу: и в настоящем, и в прошлом, и в будущем. И перед своим великим прошлым – мы обязаны. А иначе... Иначе это не свобода будет, а нашествие гуннов на русскую культуру»34. Примечательно, что названия бронепоездов Белой армии, напоминая о Киевской и Московской Руси, прямо отсылают к некоторым из перечисленных философом исторических феноменов: «Илья Муромец», «Мстислав Удалой», «Иоанн Калита», «Князь Пожарский», «Азовец», «Дмитрий Донской» (последнее наименование носили даже два поезда – в Вооруженных силах Юга России и в Дальневосточной армии). Для сравнения, «красная» пропаганда слово Русь не употребляет, а в перечне бронепоездов Красной армии встречаются лишь два «древнерусских» названия – «Ермак Тимофеевич» и «Стенька Разин», причем второе вызывает ассоциации не столько с Московским царством, сколько с борьбой против него.

На советских плакатах белогвардейский лагерь почти всегда включает карикатурную фигуру православного священника с наперсным или благословляющим крестом («Деникинская банда», «Мы, Божьей милостью Колчак…» и др.); крест присутствует здесь как знак вражеского мира. Противоположным смыслом наполнен концепт креста в белогвардейских листовках, например: Дорогой брат стрелок! Ты часто видишь на груди твоего брата Георгиевский крестик…35. В приказе А. И. Деникина, подчинившем его воинские силы А. В. Колчаку, говорилось: Да благословит Господь его крестный путь36.

Мотив благословения определяет композицию и одного из самых известных плакатов Добровольческой армии – «Сын мой! Иди и спасай родину!» (автор неизвестен, 1919), где мать-крестьянка благословляет иконой уходящего на войну солдата. Изображение этих двух центральных фигур восходит к плакату 1914 года «Иди за родину» (автор – С. Родионов). Преемственность между двумя плакатами тем более естественна, что Гражданская война воспринималась многими современниками как продолжение Первой мировой. Однако и в композиции, и в стилистике этих работ очевидны существенные различия. Дело не в том, что на плакате 1914 г. мать надевает на сына крест, а на плакате 1919 г. осеняет его иконой (суть происходящего от этого не меняется и сохраняет свой христианский смысл). Принципиально изменилось окружение матери и сына: вместо реалистически выписанного красного угла крестьянской избы («Иди за родину») на белогвардейском плакате представлена символическая панорама пожара, закрывающего полнеба (видимо, отклик на «мировой пожар» из поэмы А. А. Блока «Двенадцать»), навстречу которому выступает колонна воинов под трехцветным русским флагом.

Определяющий композицию этого плаката мотив благословения весьма значим для русской классической литературы37 («Капитанская дочка» открывает собой ряд произведений, в которых этот мотив является сюжетообразующим38). В свете христианской традиции не менее важно, что это благословение иконой. Как убедительно показал В. В. Лепахин, икона занимает особое место не только в русской художественной культуре, но и в отечественной словесности39. В частности, художественная функция иконы как средства обретения литературными персонажами соборного единства была впервые выявлена И. А. Есауловым в ряде эпизодов «Войны и мира»40. Соединяя в цельный художественный образ мотивы иконы, благословения и родины, плакат «Сын мой! Иди и спасай родину!» соответствует этой культурной традиции.

В то время как «белая» пропаганда выстраивает образ своей государственности на основе традиционных национально-исторических ассоциаций, советские художники создают образ своей с помощью принципиально новых символов. Как будет показано ниже, эти символы получают сакральный смысл, что позволяет им противостоять сакральной же основе «белогвардейской» пропаганды – Святой Руси. Главным визуальным атрибутом нового государства в советском агитмассовом искусстве выступает красное знамя. Оно, подобно копью, способно сразить врага революции – например, на плакате В. В. Маяковского «В единый меч, в единый щит…» (фрагмент «Окон Главполитпросвета», 1921), где коммунист попирает врага древком красного флага с надписью «Коминтерн». По словам искусствоведа, «образ красного знамени как обладающего сверхъестественной силой сакрального символа сформировался сразу после Октябрьской революции. Уже в самых ранних советских плакатах и росписях агитпоездов знамя обрело значение революционного пламени, оберега, оружия, святыни»41.

Упомянутая тема революционного пламени является сквозной для советских плакатов, в том числе и для надписей на них. Так, строки поэмы А. А. Блока «Двенадцать» – «Мы на горе всем буржуям / Мировой пожар раздуем» – послужили названием плаката А. Зеленского, изданного в Петрограде в 1918 г. На этом плакате «красный» герой выступает творцом, производителем революционного огня; на других он сам сотворен этим огнем – выходит из него, как из материнского лона. Таковы плакаты «Два года тому назад в огне революции родилась Рабоче-крестьянская Красная Армия» (автор – В. И. Фридман; М., 1920) и «Из огня революции встает красный доброволец на страх мировой буржуазии» (автор неизвестен; Новороссийск, 1920). Напомним, что навстречу этому огню, чтобы сразиться с ним, идут белые войска на плакате «Сын мой! Иди и спасай родину!». Для «старорежимного» человека огонь и дым – враждебная, гибельная стихия, традиционно вызывающая ассоциации с адом (геенна огненная). Для сторонников революции это родная среда обитания: «Дым труб – дыханье Советской России» (плакат неизвестного художника, 1921). В этом аспекте обзор агитационных плакатов подводит нас к тем же выводам, которые сделал И. А. Есаулов на материале советской поэзии 1920-х гг.: «…инициация “детей Октября” весьма часто соседствует с огнем и дымом, что лишь подчеркивает инфернальную ориентацию авторов. <…> “Огонь” и “дым” – естественная среда для нового мира»42.

Еще одним символом новой действительности выступает пятиконечная звезда. По словам Т. И. Володиной, она нередко входит в композицию советских плакатов в качестве фона, «символизируя сверхчеловеческую, как бы ниспосланную свыше силу революционного героя… <…> Нередки случаи, когда ее видимая эманация обретает “плоть” <…> ружейных и пушечных стволов, ядер и снарядов <…>; а иногда даже (возможно, по неведению создателей таких изображений) эта звезда превращается в сатанинский знак – перевернутую пентаграмму»43. Примером может служить плакат Д. С. Моора «Советская Россия – осажденный лагерь. Все на оборону!» (М., 1919), где перевернутая красная звезда, в которую «вписаны» фигуры рабочих и крестьян, становится визуальным образом всей советской России. Кроме того, «пятиконечная звезда может подменять собой солярный знак, буквально “изображая” солнце»44. Яркий пример тому – изданный в 1919 г. в Харькове плакат неизвестного художника «Для Красной армии нет преград!». Его образный ряд вторит написанному в том же году стихотворению Ильи Ионова:

Над миром светлым и свободным

Горит огнем международным

Красноармейская звезда.

Ее лучи неугасимы

Алеют ровно сквозь туман,

И к ней, как древле пилигримы,

Идут рабочие всех стран45.

На плакате «Рождество» красная звезда прямо противопоставляется Вифлеемской звезде, возвестившей о рождении Богомладенца Христа.

Итак, символы, на которые опирается пропаганда противоборствующих сторон, как правило, имеют совершенно разную природу. Однако из этого правила есть исключение. Один сакральный символ в равной степени использовался в обоих лагерях: это бой святого Георгия Победоносца со змеем (значимость и трансформации этого сюжета в русском фольклоре и словесности от «Слова о полку Игореве» до прозы Пастернака показаны в монографии С.Я. Сендеровича46). Щит с традиционным изображением этого боя входит в композицию агитационного портрета А. В. Колчака. В облике древнерусского витязя, побеждающего красного дракона, представлена Белая армия на плакате ОСВАГа «За единую Россию» (1919; автор – VZ). Соответственно, на советском плакате «Три года социальной революции» (автор – Б. Силкин; Киев, 1920) красноармеец пронзает копьем дракона, символизирующего контрреволюцию; аналогия усиливается тем, что буденовка красноармейца по своей форме напоминает древнерусский шлем.

Весьма интересен в данном отношении плакат Б. В. Зворыкина «Борьба красного рыцаря с темной силою» (1919). «Темная сила», которую сражает «красный рыцарь», воплощена в образе воина на белом коне, в древнерусском остроконечном шлеме и кольчуге. Этот враг, своим одеянием напоминающий витязя с плаката «За единую Россию», несомненно, является аллегорией Белой армии. Второй противник красного всадника, выступающий единым фронтом с древнерусским воином, наделен обликом западноевропейского рыцаря и, видимо, олицетворяет собой помогавших «белым» союзников России по Антанте. Сам же главный герой предстает на плакате без шлема и доспехов, в рабочей одежде и фартуке, но со щитом, в котором изображен один из основных символов советской государственности – скрещение серпа и молота. Оружие красного рыцаря также нетрадиционно: не копье и не меч, а соответствующий «пролетарскому» облику персонажа молот. Как видно, эта фигура достаточно далека от иконописного прообраза; и, тем не менее, искусствовед уверенно указывает на ее генетическую связь с изображением Георгия Победоносца47.

Но еще более примечателен плакат, где в облике святого великомученика Георгия предстает создатель Красной армии, председатель Реввоенсовета Республики, убежденный враг христианства (как и любой другой религии) Л. Д. Троцкий. Такой образ появляется на страницах повести А. П. Платонова «Сокровенный человек»: В Лисках отдыхали три дня. Пухов <…> исчитал все плакаты и тащил газеты из агитпункта для своего осведомления. Плакаты были разные. Один плакат перемалевали из большой иконы – где архистратиг Георгий поражает змея, воюя на адовом дне. К Георгию приделали голову Троцкого, а змею-гаду нарисовали голову буржуя; кресты на ризе Георгия Победоносца зарисовали звездами, но краска была плохая, и из-под звезд виднелись опять-таки кресты. Это Пухова удручало. Он ревниво следил за революцией, стыдясь за каждую ее глупость…48. Заметим, что в реальности иконописный образ Георгия Победоносца не мог включать «кресты на ризе»: это принадлежность изображения святителей. К тому же бой Георгия со змеем, согласно иконописной традиции, происходит отнюдь не «на адовом дне». Неточно и наименование великомученика «архистратигом» – видимо, по аналогии с архангелом Михаилом, за которым христианская словесность закрепила это определение. Однако эта неточность обоснована исторической реальностью: для бойцов Красной армии Троцкий действительно верховный военачальник, по-гречески – архистратиг. С помощью данного лексического смещения автор «Сокровенного человека» отождествляет Троцкого не только с одним из известнейших мучеников за веру, но и с «воеводой верных Богу ангелов, победоносным врагом Сатаны», «покровителем воинов, бьющихся за правое дело»49. Писатель не указывает, в чем именно Фома Пухов усмотрел глупость данного агитационного приема; исходя из контекста повести, можно предположить, что для ее героя неприемлема опора на религиозную образность – как дань буржуазным пережиткам.

«Расчет художников массового искусства был верным. Знакомый, усвоенный русским человеком почти на подсознательном уровне образ Георгия Победоносца, пронзающего змея, действовал завораживающе-убедительно, как слова заученной наизусть молитвы или песни. И насколько змеевидное чудище однозначно воспринималось как знак зла, настолько всадник, его убивающий, как знак Добра»50. Полагаем, что в данном случае налицо образец описанной И. А. Есауловым «вторичной сакрализации» –  т. е. перекодировки материала, созданного христианским искусством, замены его содержания (при сохранении внешней формы) своим собственным, принципиально иным. Исследователь описал данное явление на материале советской литературы. Такая перекодировка, по его словам, «строится на глобальной трансформации православного христианского сознания»51, примеры чему И. А. Есаулов находит в поэме А. А. Блока «Двенадцать» и романе М. Горького «Мать». Из сказанного выше следует, что советское агитмассовое искусство эпохи Гражданской войны также использует «традиционный для русской культуры мистический пласт <…> как материал для вторичной сакрализации»52.

Завершая противопоставление «красной» и «белой» пропаганды 1918-1922 гг., следует отметить и количественный контраст между ними. Как указывает исследователь агитационных материалов, «тираж большевистской литературы в отличие от политических оппонентов был огромен»53. В решающие месяцы борьбы с войсками генерала Н. Н. Юденича противостоявшая им советская 8-я армия распространила 4 миллиона экземпляров листовок54 (армия Юденича даже вместе с Северной армией генерала Е. К. Миллера составляла в то время не более 100 тысяч человек), а редакционное отделение политотдела 3-й армии только в мае 1919 г. отпечатало и отправило в политотделы дивизий для переброски через линию фронта 702 тысячи экземпляров воззваний55. Занимая какую-нибудь деревню или станцию хотя бы на два-три часа, советские войска, по воспоминаниям современников, оставляли ее уже оклеенной своими прокламациями56, о чем сотрудники «белых» органов пропаганды могли только мечтать. В отличие от «красных», они не имели ни тысяч агитаторов, ни многолетнего опыта агитации, ни даже особого желания ее вести. Сама техника пропаганды, которая требует броских и однозначных лозунгов, а в немалой степени – и манипулирования сознанием людей, не имела глубоких корней в традиционной русской культуре, носителями и защитниками которой ощущали себя «белые».

Итак, противостояние «белой» и «красной» агитационной продукции имело не только политическое, но и культурное, и религиозное измерение. Можно со всей определенностью утверждать, что глубинное различие между ними состоит не в партийных программах (среди белых, как известно, были люди абсолютно разных политических взглядов – от сторонников самодержавия до социалистов), а в приятии или отторжении фундаментальных основ русской культуры, укорененных в христианской вере. Отчуждение (осмеяние или перекодирование) этих основ объединяет советское агитмассовое искусство конца 1910-х – начала 1920-х гг. с советской художественной литературой и свидетельствует, говоря словами И. А. Есаулова, об «общностирелигиозной доминанты советской культуры, где на разных “этажах” <…> неожиданно проявляет себя по сути своей единая установка, единая духовная система координат»57.